Глава двадцатая

Закончив писать, Дэвид почувствовал пустоту и усталость, а все потому, что не сумел вовремя поставить точку. Правда, в то утро это было не так важно. Там, в Африке, начался самый изнурительный день, и, как только они взяли след, он сразу же понял, как устал. Поначалу он держался молодцом и был в лучшей форме, чем двое мужчин, и даже нервничал от того, что преследование шло очень медленно, а отец ровно каждый час устраивал привал. Казалось, он мог бы идти много быстрее, чем Джума и отец, но, когда Дэвид стал уставать, они продолжали идти, не сбавляя темп, и даже в полдень отдыхали только положенные пять минут, а Джума еще прибавил шаг. Возможно, это было не так. Возможно, они шли не быстрее. Но помет стал более свежим, хотя и недостаточно теплым на ощупь. Когда они последний раз наткнулись на кучу помета, Джума дал ему винтовку, но час спустя, взглянув на Дэвида, снова забрал ее. Все время они поднимались вверх по склону горы, но потом следы повернули вниз, и за лесной прогалиной им открылась овражистая местность.

— Вот где будет по-настоящему трудно, Дэви, — сказал отец.

Лишь сейчас, как только он вывел их на следы, отец понял, что Дэвида следовало бы отправить назад в шамба. Джума и раньше так думал. Отец же понял это только теперь, но делать было нечего. Он совершил еще одну ошибку и вынужден был идти на риск. Дэвид увидел огромный, вдавленный, круглый след, оставленный слоном, подметил, где смят папоротник, а где сохнет надломленный стебель цветущего дикого табака. Джума поднял сухой стебель и посмотрел на солнце, затем отдал сломанный стебель отцу Дэвида, и тот растер его на ладони. Заметил Дэвид и поникшие, засыхающие белые цветы, но солнце еще не совсем высушило их стебли, и лепестки не опали.

— Похоже, нам придется туго, — сказал отец. — Пошли.

С наступлением сумерек они все еще пробирались через овраги. Его клонило в сон, и, глядя на взрослых, он понимал, что сейчас главный враг — сонливость, и старался не отстать, сбросить сковывающую его дремоту. Мужчины попеременно прокладывали путь, и тот, кто шел вторым, следил, чтобы Дэвид не потерялся. Когда стемнело, они наспех устроились на ночлег в лесу, и Дэвид заснул, едва коснувшись земли, а проснулся лишь от того, что Джума стягивал с него мокасины и ощупывал ступни ног, проверяя, нет ли волдырей. Отец накрыл Дэвида своей курткой и сидел рядом, приготовив для него кусок холодного жареного мяса и две галеты. Он дал Дэвиду глотнуть холодного чая из бутылки.

— Слон обязательно остановится где-нибудь попастись, Дэви, — сказал отец. — Ноги у тебя в порядке. Не хуже, чем у Джумы. Поешь не торопясь, выпей еще чая и поспи. У нас все хорошо.

— Прости меня, но мне так хотелось спать.

— Ты и Кибо охотились всю ночь. Еще бы тебе не хотелось спать. Возьми мяса.

— Я не голоден.

— Хорошо. Нам хватит еды дня на три. Завтра снова выйдем к воде. С горы стекает много речушек.

— Куда он идет?

— Кажется, Джума знает.

— Это плохо?

— Не очень, Дэви…

— Я посплю еще, — сказал Дэвид. — Можешь забрать куртку.

— О нас с Джумой не волнуйся, — сказал отец. — Ты же знаешь, я не мерзну во сне.

Отец не успел даже пожелать ему спокойной ночи, как Дэвид заснул. Однажды он проснулся от лунного света и вспомнил о слоне, как тот стоял в лесу, опустив голову под тяжестью бивней. Тогда, ночью, думая о слоне, он вдруг ощутил пустоту внутри, но решил, что это от голода. В последующие три дня он понял, что ошибся.

Работая, Дэвид еще раз пытался представить себе слона в ту ночь, когда он и Кибо увидели его при свете луны. «Может быть, я смогу, — думал Дэвид. — Может быть, смогу». Но, убрав тетради в чемодан и выйдя из комнаты, он подумал: «Нет, не сможешь. Слон был слишком стар, и если бы не твой отец, его убил бы кто-нибудь другой. Тебе остается только рассказать все, как было. Постарайся с каждым днем писать лучше, и пусть теперешние невзгоды помогут тебе понять, как подступает первая грусть. Никогда не забывай того, во что верил, и тогда это останется в твоих произведениях, и ты ничего не предашь. Работа — твое единственное будущее».

За стойкой бара Дэвид нашел бутылку виски и недопитую бутылку холодной минеральной воды, налил себе и пошел на кухню к мадам. Он сказал ей, что собирается в Канны и к обеду не вернется. Мадам поругала его за то, что он пьет натощак, и тогда он попросил что-нибудь из холодных закусок, чтобы отправить их в пустой желудок вместе с виски. Мадам принесла холодного цыпленка, порезала его на тарелке и приготовила салат из листьев эндивия. Он сходил в бар, налил себе еще виски, вернулся и сел за кухонный стол.

— Не пейте, пока не поели, месье, — сказала мадам.

— Мне это только на пользу, — ответил он. — На фронте во время мессы мы пили виски вместо вина.

— Удивительно, что вы не стали пьяницами.

— Как французы, — сказал он. И они заспорили о питейных традициях французского рабочего класса, и тут мадам с ним согласилась, но, чтобы поддразнить, ехидно заметила, что женщины бросили его навсегда. Он ответил, что обе ему надоели, и спросил, не согласна ли она занять их место. Нет, ответила она, чтобы вызвать какие-то чувства у француженки, да еще южанки, он еще должен доказать, что он действительно настоящий мужчина. Дэвид ответил, что поедет в Канны, там наконец поест как следует, вернется, точно лев, и тогда держитесь все южанки.

Они нежно расцеловались, как подобает любимому постояльцу и brave femme, 36 и Дэвид отправился принимать душ, бриться и переодеваться.

После разговора с мадам и душа он повеселел. «Интересно, что бы она сказала, узнав, что происходит на самом деле, — думал он. — После войны многое изменилось, и оба они, и мадам и месье, умели жить и старались идти в ногу с переменами. Мы для них — три постояльца и des gens tres bien. 37 А почему бы и нет — доход приносим, не буяним. Русские сюда больше не приезжают, англичане беднеют потихоньку, немцы разорены, и тут появляемся мы, игнорируя заведенные порядки. Но кто знает, может быть, в этом и есть спасение всего побережья. Мы — первооткрыватели летнего сезона, а приезжать сюда летом по-прежнему считается сумасшествием». Он побрил одну щеку и взглянул на себя в зеркало. «Хоть ты и первооткрыватель, — подумал он, внимательно и с отвращением рассматривая в зеркале свои белые, почти серебристого цвета волосы, — но не настолько, чтобы брить лишь пол-лица».

От раздумий его отвлек гул мотора поднимающегося по отлогому склону автомобиля. Он услышал, как зашуршали по гравию колеса и машина остановилась.

В комнату вошла Кэтрин. На голове у нее был шарф, а лицо закрывали темные очки. Она сняла очки и поцеловала Дэвида. Он обнял ее и спросил:

— Ну, как ты?

— Неважно, — ответила она. — Слишком жарко. — Она улыбнулась и положила голову ему на плечо. — Как хорошо дома.

Он вышел, приготовил коктейль «Том Коллинз» и принес его Кэтрин, которая только что приняла холодный душ. Она взяла высокий запотевший стакан, отпила немного и прижала стакан к гладкой темной коже живота. Потом коснулась стеклом груди и сделала еще глоток, снова прижала холодный стакан к животу.

— Чудесно, — сказала она.

Он поцеловал ее, и она повторила:

— О, как приятно. А я совсем забыла об этом. Почему бы нам не вспомнить все, а?

— Нет.

— И все-таки, — сказала она. — Я вовсе не намерена уступать тебя кому бы то ни было раньше времени. Это слишком глупо.

— Оденься и пойдем, — сказал Дэвид.

— Нет. Я хочу побыть с тобой, как раньше.

— Это как же?

— Сам знаешь. Как ты любишь.

— Как я люблю?

— А так.

— Осторожно, — сказал он.

— Ну, пожалуйста.

— Ладно.

— Помнишь, как это было впервые в Гро-дю-Руа?

— Раз ты хочешь…

— Спасибо, что не упрямишься, потому что…