— Хочу, чтобы у нас было больше общего, — сказала она. — Того, о чем знаем только я и ты, чтобы я не ревновала.

— Не стоит торопиться, — сказал он. — Потом не распутаешь.

— Я обязательно придумаю что-нибудь, лишь бы ты остался со мной.

— Какая практичная, славная наследница, — сказал он.

— Не нравится мне это прозвище. Я бы поменяла его, ты не против?

— Клички прилипчивы.

— Тем более давай сменим. Неужели тебе нравится?

— Нет… Хайя. 30

— Ну-ка, повтори еще разок?

— Хайя.

— А это хорошо?

— Очень. Так буду звать тебя только я.

— А что это значит?

— Краснеющая девушка. Скромница.

Он крепко прижал ее к себе, и она прильнула к нему и положила голову на его плечо.

— Поцелуй меня, — сказала она.

Кэтрин вернулась взъерошенная, возбужденная, довольная собственным совершенством.

— Значит, ты все-таки сводила его на море, — сказала она. — Выглядите вы неплохо, хотя и не просохли после душа. Ну-ка покажитесь.

— Покажись-ка лучше ты, — сказала девушка. — Что это за цвет?

— Gendre, 31 — сказала Кэтрин. — Нравится? Жан экспериментирует с новой краской.

— Великолепно, — сказала девушка.

Волосы Кэтрин смотрелись необычно вызывающе на фоне ее загорелого лица. Она взяла бокал у Мариты и, потягивая мартини, оглядела себя в зеркале, а потом спросила:

— Позабавились на пляже?

— Мы хорошо поплавали, — сказала Марита. — Но не так долго, как вчера.

— Отличный напиток, Дэвид, — сказала Кэтрин. — Мартини у тебя почему-то получается лучше всего.

— Из-за джина, — сказал Дэвид.

— Сделаешь мне?

— Пожалуй, тебе не стоит пить, дьяволенок. Скоро будем обедать.

— А я хочу, — сказала она. — После обеда буду спать. Ужасно устала от этих крашений и перекрашиваний.

— И какого же ты теперь цвета? — спросил Дэвид.

— Светло-пепельная, почти белая, — сказала она. Ты привыкнешь. Я хочу походить так. Посмотрим, как долго продержится этот цвет.

— Будешь совсем светлой? — спросил Дэвид.

— Как обмылок, — сказала она. — Помнишь?

В тот вечер Кэтрин была совершенно неузнаваемой. Когда они вернулись с пляжа, она сидела в баре. Марита задержалась у себя в комнате, а Дэвид прошел в зал.

— Что ты с собой сделала, дьяволенок?

— Смыла шампунем всю эту ерунду, — сказала она. — От нее оставались грязные пятна на подушке.

Выглядела она поразительно — волосы были очень светлые, почти бледно-серебристые, и от этого лицо казалось еще смуглее.

— Ты чертовски красива, — сказал он. — Но лучше бы у тебя были прежние волосы.

— Об этом поздно жалеть. Хочешь, я тебе еще кое-что скажу?

— Конечно.

— С завтрашнего дня я ничего не пью, начинаю учить испанский, читать и перестаю думать только о себе.

— Бог мой, — сказал Дэвид. — У тебя был важный день. Подожди, дай мне только выпить и переодеться.

— Я буду здесь, — сказала Кэтрин. — Надень темно-синюю рубашку, ладно? Из тех, что я купила для нас обоих.

Дэвид не торопясь принял душ и переоделся, а когда вернулся, женщины были в баре, и он пожалел, что не может нарисовать их обеих.

— Я уже рассказала наследнице, что начинаю новую страницу в моей жизни, — сказала Кэтрин. — Я только что ее открыла и хочу, чтобы ты любил Мариту тоже, ты даже можешь жениться на ней, если она согласна.

— Я мог бы на ней жениться в Африке, если бы принял магометанство. Им можно иметь трех жен.

— Как было бы хорошо, если бы все мы могли пережениться, — сказала Кэтрин. — Тогда никто не смотрел бы на нас косо. Ты пошла бы за него, наследница?

— Да, — сказала девушка.

— Очень хорошо, — сказала Кэтрин. — Я так переживала, а оказывается, все просто.

— Ты серьезно? — спросил Дэвид Мариту.

— Да, — сказала она. — Сделай мне предложение.

Дэвид посмотрел на нее. Марита была очень серьезна и возбуждена. Он вспомнил ее лицо с закрытыми от солнца глазами, темную головку на белом махровом халате, расстеленном на желтом песке, на берегу, где они впервые любили друг друга.

— Я сделаю предложение, — сказал он. — Только не в этом чертовом баре.

— Чем тебе не нравится бар? — спросила Кэтрин. — Это наш семейный бар, и зеркало купили мы сами.

— Не говори чепухи, — сказал Дэвид.

— Это не чепуха, — сказала Кэтрин. — Я вполне серьезно. Нет, правда.

— Хочешь выпить? — спросил Дэвид.

— Нет, — сказала Кэтрин. — Я хочу договорить до конца. Посмотри на меня.

Марита опустила голову, а Дэвид посмотрел на Кэтрин.

— Я все обдумала сегодня днем, — сказала она. — Я действительно все обдумала. Я тебе говорила, Марита?

— Говорила.

Дэвид понял, что Кэтрин не шутит и что они договорились о чем-то, чего он не знал.

— Я пока твоя жена, — сказала Кэтрин. — Пусть так. Но я хочу, чтобы и Марита была твоей женой и помогла мне разобраться во всем, а потом она унаследует мое место.

— Почему она должна что-то наследовать?

— Пишут же люди завещания, — сказала Кэтрин. — А тут кое-что поважнее.

— Ну, что скажешь? — спросил Дэвид Мариту.

— Я сделаю все так, как ты захочешь.

— Славно, — сказал он. — Для начала я хотел бы выпить.

— Выпей, пожалуйста, — сказала Кэтрин. — Нельзя, чтобы ты страдал от того, что я ненормальная и не могу определиться. Но ущемлять себя я тоже не стану. Я так решила. Она любит тебя, а ты ее, немножко. Это же видно. Другой такой тебе не найти, а я не хочу, чтобы после меня ты достался какой-нибудь стерве или остался один.

— О чем ты? Выше голову, — сказал Дэвид. — Ты здорова, как лошадь.

— Точка. Так мы и сделаем, — сказала Кэтрин. — Надо только тщательно все обдумать.

Глава семнадцатая

Солнце ярко осветило комнату, и начался новый день. «Пора работать, — сказал он себе. — Все равно ничего не повернешь назад. Только Кэтрин могла бы все изменить, но и она не знает, с какой ноги встанет и на каком она свете. Чувства твои не имеют значения. Лучше садись работать. Только в этом есть какой-то смысл. В остальном его маловато. Тут уж ничто не поможет. Это было ясно с самого начала».

Когда он наконец вернулся к рассказу, солнце уже стояло высоко, и он забыл про обеих женщин. Нужно было представить, о чем думал в тот вечер его отец, сидя возле зеленовато-желтого ствола фигового дерева с эмалированной кружкой виски в руке. Отец легко расправлялся со злом. Не давая ему ни малейшей власти над собой, он обращался со злом точно со старым закадычным приятелем, и зло, нанося удар, не достигало цели. Отец, в отличие от многих знакомых ему людей, был неуязвим, и убить его могла только смерть. В конце концов Дэвид понял, о чем мог думать его отец, и все же не стал писать об этом в рассказе. Он написал лишь о том, что сделал отец, что он чувствовал, и тогда снова вошел в образ, а слова отца, обращенные к Моло, стали его словами. Он хорошо выспался, лежа на земле под деревом, и, проснувшись, слышал, как кашляет леопард. Больше леопарда не было слышно, но он знал, что зверь где-то поблизости, и снова заснул. Леопарда привлек запах мяса, но мяса у них было много, так что беспокоиться было не о чем. Утром, перед рассветом, сидя подле тлеющего костра с чаем в эмалированной кружке с отбитыми краями, он спросил Моло, добрался ли леопард до мяса. Моло ответил: «Ндио», 32 — и тогда он сказал: «Там, куда мы идем, мяса будет вдоволь. Поднимай людей, пора начинать восхождение».

Вот уже второй день как они шли по лесистому, напоминающему парк склону горы, но только теперь, довольный лесом, погодой и пройденным расстоянием, он решил остановиться. Он унаследовал от отца умение забывать о проблемах и не страшиться предстоящего. Он провел в этом горном районе двое суток и еще прошлую ночь, а впереди был еще один день и еще одна ночь.