— Я иду плавать, — сказал Дэвид.

Девушка поднялась и пошла за ним, и, когда они заплыли за камни, Марита сказала:

— Она не в себе.

— Значит, и винить ее не в чем.

— И что же ты собираешься делать? — спросила Марита.

— Закончу рассказ и начну новый.

— А что тогда делать нам?

— Только то, что можно.

Он закончил рассказ за четыре дня. Ему удалось передать то напряжение, которое он испытывал, пока писал, и тем не менее он, как всегда, сомневался: может быть, рассказ не так хорош, как ему кажется? Но холодный рассудок подсказывал, что рассказ получился.

— Как сегодня работалось? — спросила Марита.

— Я закончил.

— Можно прочитать?

— Если хочешь.

— Ты правда не против?

— Возьми две тетради в чемоданчике.

Он протянул ей ключ, а потом пошел в бар, выпил виски с содовой и просмотрел утреннюю газету. Она вернулась, села неподалеку на высокий стул и стала читать.

Дочитав до конца, она принялась читать снова, а он налил себе еще виски и наблюдал за ней. Когда она прочла рассказ второй раз, он спросил:

— Тебе понравилось?

— Это не может нравиться или не нравиться, — сказала она. — Ведь это о твоем отце.

— Да.

— Ты уже не любил его тогда?

— Нет. Я всегда любил его. Просто тогда я наконец узнал его.

— Страшный рассказ и прекрасный.

— Рад, что он тебе понравился, — сказал он.

— Я отнесу тетради, — предложила она. — Люблю ходить к тебе, когда дверь заперта.

— Она заперта.

Когда они вернулись с пляжа, Кэтрин была в саду.

— Итак, вы вернулись, — сказала она.

— Да, — ответил Дэвид, — мы отлично поплавали. Жаль, тебя не было.

— Жаль, если ты успел это заметить.

— Где ты была? — спросил Дэвид.

— Ездила в Канны по делу. Вы оба опоздали к обеду.

— Извини, — сказал Дэвид. — Хочешь что-нибудь выпить перед обедом?

— Извини, Кэтрин, — сказала Марита. — Я буду через минуту.

— Ты по-прежнему пьешь до обеда? — спросила Кэтрин Дэвида.

— Да, — ответил он. — Думаю, это не страшно, если много двигаешься.

— Когда я пошла, на стойке стоял пустой стакан из-под виски.

— Да, — сказал Дэвид. — По правде говоря, я выпил пару стаканчиков.

— «По правде говоря», — передразнила его Кэтрин. — Каков аристократ!

— Аристократ? Что-то я не ощущаю себя аристократом. Скорее, туземцем-простофилей.

— Меня раздражает твоя манера говорить, — сказала она. — Твои словечки.

— Понятно, — сказал он. — Не хочешь ли махнуть, пока не принесли жратву?

— Не паясничай.

— Лучшие из клоунов обходятся без слов, — сказал он.

— А кто сказал, что ты лучший? Да, я хотела бы выпить, если тебе не трудно поухаживать за мной.

Он приготовил три мартини, отмерив равные порции в кувшин со льдом.

— Кому третий мартини?

— Марите.

— Твоей потаскухе?

— Кому-кому?

— Потаскухе.

— Наконец-то, — сказал Дэвид. — Никогда не слышал этого слова и думал, так и умру, не узнав, что это такое. Ты великолепна.

— Самое заурядное слово.

— Так-то оно так, — сказал Дэвид. — Но какое же нужно мужество, чтобы произнести его так вот запросто. Ну, дьяволенок, будь умницей. Почему бы не сказать «твоей смуглолицей любовнице»?

Кэтрин взяла стакан и отвернулась.

— И этот шут мне когда-то нравился, — сказала она.

— Попробуем держаться в рамках? — спросил Дэвид. — И ты, и я.

— Нет, — ответила она. — Вот идет твоя — не знаю уж, как назвать, а на вид, как всегда, мила и невинна. Дорогая, скажи мне, Дэвид работал сегодня, перед тем как приложиться к виски?

— Ты работал, Дэвид?

— Я закончил рассказ, — сказал Дэвид.

— Полагаю, Марита его уже прочла?

— Да, прочла.

— А вот я никогда не читала рассказов Дэвида. Не люблю мешать. Я лишь старалась обеспечить ему экономическую возможность писать как можно лучше.

Дэвид сделал глоток и взглянул на нее. Кэтрин была все так же очаровательна, смугла и красива, и светлая, цвета слоновой кости, полоска волос, точно шрам, пересекла лоб. Только глаза стали другими, да еще губы произносили чужие для нее слова.

— По-моему, это очень хороший рассказ, — сказала Марита. — Необычный и, как бы это сказать, pastorale. 33 A под конец делается жутко. Мне трудно объяснить. Он по казался мне manifique 34 .

— Что ж, — сказала Кэтрин, — поговорим по-французски. По-французски можно выразить столько необыкновенных чувств.

— Рассказ меня очень взволновал, — сказала Марита.

— Потому что его написал Дэвид или рассказ действительно первоклассный?

— И то и другое, — ответила девушка.

— Что ж, — сказала Кэтрин, — почему бы и мне не прочесть это великое произведение? В конце концов, я его субсидировала.

— Что ты сделала? — спросил Дэвид.

— Возможно, я не точно выразилась. Женившись на мне, ты получил полторы тысячи долларов, да еще твоя книга о сумасшедших летчиках разошлась, не так ли? Правда, ты не сказал мне, сколько заработал. Но и я немало потратилась. Признайся, ты жил поприличнее, чем до женитьбы.

Марита молчала, а Дэвид не отрываясь смотрел на официанта, накрывавшего стол на террасе. Он посмотрел на часы. До обеда оставалось минут двадцать.

— Мне бы хотелось принять душ, если можно, — сказал он…

— Нельзя ли обойтись без этой идиотской фальшивой вежливости? — сказала Кэтрин. — Почему я не могу прочесть рассказ?

— Я писал карандашом и даже не успел переписать. Тебе будет трудно читать его в таком виде.

— Но Марита прочла.

— Хорошо. Прочтешь после обеда.

— Я хочу прочесть рассказ сейчас, Дэвид.

— Я бы не советовал читать его до обеда.

— Он так отвратителен?

— Это рассказ об Африке еще до войны четырнадцатого года. Действие происходит во времена войны Маджи-Маджи, восстание девятьсот пятого года в Танганьике.

— А я и не знала, что ты пишешь исторические романы.

— Оставим это, — сказал Дэвид. — Рассказ об Африке, и мне тогда было около восьми лет.

— Я хочу прочесть его.

Дэвид сел у другого конца стойки и стал бросать кости из кожаной коробочки. Марита села на высокий табурет рядом с Кэтрин, и Дэвид видел, что она следит за выражением ее лица.

— Начало очень хорошее, — сказала Кэтрин. — Хотя почерк у тебя ужасный. Природа великолепна. Особенно тот отрывок, что Марита ошибочно назвала «pastorale».

Она отложила первую тетрадь, и Марита тут же подхватила ее и положила на колени, по-прежнему не спуская с Кэтрин глаз.

Кэтрин читала молча. Она уже прочла половину второй тетради. Затем неожиданно разорвала ее пополам и швырнула на пол.

— Отвратительно, — сказала она. — Гадость какая-то. Вот, значит, каким был твой отец.

— Нет, — сказал Дэвид. — Это только одна его черта. Ты же не дочитала.

— Ни за что не стану дочитывать.

— Я тебя предупреждал.

— Нет. Вы нарочно все подстроили и заставили меня прочесть.

— Дай мне, пожалуйста, ключ, Дэвид. Я спрячу тетради, — попросила девушка. Она подобрала с пола разорванные половинки: Кэтрин разорвала тетрадь по сгибу.

Дэвид дал Марите ключ.

— В школьной тетрадке это выглядит еще отвратительнее, — сказала Кэтрин. — Ты просто чудовище.

— Это было необычное восстание, — сказал Дэвид.

— Тем более странно, что ты взялся писать о нем.

— Я же просил тебя не читать.

Кэтрин заплакала.

— Я тебя ненавижу, — процедила она.

Поздно вечером они лежали в постели у себя в комнате.

— Она уедет, и ты избавишься от меня или упрячешь куда-нибудь, — сказала Кэтрин.

— С чего ты взяла?

— Ты же сам предложил поехать в Швейцарию.

— Мы можем посоветоваться с врачом, если тебя что-то беспокоит. Ничего страшного, все равно что пойти к дантисту.